За несколько дней до своего ареста 27 января 1949 года Перец Маркиш, показывая жене пожелтевшие от времени длинные листочки, испещренные рукописными еврейскими буквами, сказал: «Эту поэму я начал писать за границей (в эмиграции. — Д. М.), ни одной строчки из нее не напечатано. Что бы ни случилось, ее нужно сохранить: это главное, что я в жизни сделал». Начал в эмиграции, а продолжил, стало быть, после возвращения в СССР. До этого дня жена поэта никогда не видела той рукописи, не слышала из нее ни единого слова. Сколько мне известно, Маркиш никогда не показывал и не читал «Сорокалетнего» даже своим ближайшим друзьям. Рукопись хранилась в рабочем кабинете поэта, в старом объемистом портфеле, вместе с другими бумагами.
Пожелание поэта было выполнено: «Сорокалетний» был вынесен из дома, увезен из Москвы, укрыт в надежном месте. Перец Маркиш был арестован по «делу» Еврейского Антифашистского Комитета и расстрелян, его семья сослана на десять лет по статье «члены семьи изменника родины».
После возвращения из ссылки мне выпало великое счастье: я перевел «Сорокалетнего» с идиша на русский язык. Моя работа была одобрена редакторами — истинными мастерами поэтического перевода Сергеем Шервинским и Вильгельмом Левиком. Вся поэма целиком — без сокращений и цензорской правки — вошла в сборник Переца Маркиша «Стихотворения и поэмы» из Большой серии «Библиотека поэта» (Ленинград, 1968). Цензоры, охотившиеся в тексте за такими словами, как «еврей» или «Иерусалим», не нашли в сложной, основанной на библейских реминисценциях лирико-философской поэме ни прямой антисоветской крамолы, ни пресловутого «неконтролируемого подтекста».
Из всей своей переводческой работы — а перевел я и опубликовал, в общей сложности, около 40 тысяч стихотворных строк — я считаю наиболее удачным перевод «Сорокалетнего».
Насчитывающая девятьсот шестьдесят строк поэма разбита на восемьдесят 12-строчных главок и написана от лица лирического героя, рассказывающего о Времени и месте автора в потоке этого медового, кровавого времени. Многократно используя рефрен в заключительных двустишиях главок, герой обращается к изжившему рабство Сорокалетнему, к совершенной свободе, к Б-гу: «А если ты выдуман, нет тебя — пусть останется мною проложенный путь!» «…Если ты выдуман» — это не декларация веры, это шелест надежды. Надежды, которой вряд ли суждено сбыться.
Автор ощущает переломное время Истории, видит манящие лозунги, слышит лукавые посулы — но не верит идиллической картине, нарисованной рукою безжалостных безумцев, и оставляет право оценки за собой.
— В долине людей возбужденных
не счесть,
Там блещет, как чистое золото,
жесть.
Паяцы в толпе возбужденной снуют
И жесть золотыми зубами жуют.
Долина — советская Россия, обманутая и изнасилованная. Паяцы — большевистские комиссары, гроссмейстеры обмана.
— И праздничны все,
и восторженны все,
И тянут валета с мечтой о тузе.
Но:
— Но рот в лихорадке.
Сквозь бурю, сквозь мрак
К тебе я взойду и скажу тебе так:
— Уже растерялись и смотрят назад,
И песни, как старые тряпки, висят.
Маркиш оценивает, его вывод разит, как меч:
Здесь все — не твое.
Тебя нет среди нас.
К тебе я взойду. Еще день не угас!
А если не встречу и нет тебя — пусть
Останется мною проложенный путь.
Все смешалось, свобода обернулась неволей, правда — ложью, надежда — отчаянием. День стал ночью, ночь освещена пожарищами и блеском фальшивого золота. Вседозволенность разрушает основы жизни, которой худо-бедно правил запрет на зло. «Свершилось! Все нынче дозволено. С «нет» снят крепкозапястной рукою запрет». Привлекательный социальный эксперимент разбудил в людях дремавшее звериное начало и вверг мир в кровавый хаос.
Вершина — в заре, а долина во мгле.
День, к людям спустившись,
погиб на земле.
В пыли его кости, и нем он, и слеп…
Стал хлеб — словно камень,
а камень — как хлеб.
Во всем этом мраке и ужасе Маркиш от начала и до конца поэмы проводит два образа надежды: нарождающийся день и новорожденное дитя. И утверждает, подчеркивает с болью провидца: эта надежда не для него, он лишь наблюдатель, он обречен. «Конец ли, начало пути и труда — но мне здесь ребенком не быть никогда». А в долине, где предстоит расти новому поколению, торжествует разбой и обман: «Ребенок бежит, и звенит его крик: в долине ему недовесил мясник».
Иначе и быть не могло. Новые властители с их варварскими представлениями о чести и совести строят мир для себя и по себе, они перековывают орала на невольничьи цепи, перемеривают метры и переливают гири.
— Здесь новые гири отлили. Ну что ж!
Платили червонцы, а стоило грош.
Но мало металла и камня.
И вот Старинные гири пошли в оборот.
И годы прошли незаметно, как дни, —
И стерлись, и вес потеряли они.
Никогда еще обман не вел людей к свободе. Ложь порождает новую ложь, долина тонет в ней, как в болоте: «Чьи гири? Кто взвешивал? Лжи торжество! Кому здесь пожаловаться? На кого?» Некому и не на кого. Долина погружается во мрак смерти, и свободному Сорокалетнему человеку здесь нет места. «Так где ж твоя боль? Тебя нет среди нас. С ребенком к тебе поднимусь я сейчас».
Маркиш готов взять на себя вину за то, что творится в гиблой долине. Ведь он видел, с чего все это начиналось — но не предугадал, не воспрепятствовал. И поэтому
— К тебе я пойду через силу, с трудом,
Нагруженный, отягощенный стыдом.
Тебя я не встречу и кладь не сниму,
И там, у вершины, позор свой приму.
Я отношусь к поколению тех, кто вырос и чудом уцелел в той долине. И у меня есть право свидетельствовать: в «Сорокалетнем человеке» Перец Маркиш был провидцем — бесстрашным и бескомпромиссным.
Царь Соломон, рассказывают, был мудрым человеком. Поэтому он решил, что камни воздвигнутого им Храма не вечны: время их источит, расколют враги. Лишь Слово не подвержено коррозии и разрушению. И вот появилась «Песнь Песней» и «Книга Экклезиаста», пережившие и Соломона, и Храм, и само Время.
Перец Маркиш ничего не сложил из камней. Он написал «Сорокалетнего» и остался жить после смерти.
Давид Маркиш
Journal information